Числа зверя и человека - Олег Рой

Пришла совсем молоденькая девчушка, которая, округляя глаза и оглядываясь на дверь (видно, беседы с пациентами тут не поощрялись), рассказала про «ой, ужасную, ужасную, прямо кошмар» автомобильную аварию. У меня был травматический инсульт, «ой, ужасный, ужасный, просто кошмар».

Странно, я ведь всегда вожу машину аккуратно. Значит – плакала наша машина. Ну да черт с ней, с машиной. Говорила я с трудом, словно рот у меня был набит горячей овсянкой. И слышало, кажется, только одно ухо. Но травма головы все это изумительно объясняет.

На сладкое девушка сообщила, что мне пришлось делать нейрохирургическую операцию – дорогущую «ужасно, ужасно, просто кошмар». Чудненько: машины нет, сама я чувствую себя, мягко говоря, не очень, да еще и в долги, похоже, влетела. Зная жадность нашей финчасти, я прекрасно понимала, что никакой страховки не получу, так как была не при исполнении. Возмутительно вообще-то. Полицейский я или где?

Да, прогнило что-то в Датском королевстве.

Время тянулось, как патока, наполненное фоновой головной болью, к счастью, несколько все-таки поутихшей. Лет через двести медсестра заглянула вновь.

– К вам посетители! – радостно сказала она, и я тоже обрадовалась. А вдруг это Мария? – Доктор сказал, что вам можно повидаться с родными, но велел не перенапрягаться. Так что совсем недолго.

Я кивнула, что стоило мне нового прилива боли. Но я заметила, что теперь боль стала не такой сильной. Или я просто уже привыкла?

Кстати, а где же сам лечащий врач? Он так у меня и не появился. Правда, почему-то вспомнилось мне, после пролета кометы у врачей началась жаркая пора. Это только в рекламе АРы совершенно безопасны. На самом деле у многих участниц Программы они были причиной или вызывали обострение застарелых заболеваний, особенно сердечно-сосудистых, по которым женщины теперь практически сравнялись с мужчинами. Повысилась также нагрузка у невропатологов и психотерапевтов, причем проблемы были у обоих полов. Хотя нейрохирургия – это, мягко говоря, не невропатология. Ну и черт с ними, может, меня смотрели, когда я без сознания валялась.

В палате меж тем появился… Феликс. Как мило, черт побери. Да еще с каким-то незнакомым мужиком. Или знакомым? Определенно, я где-то видела этого человека. Черт, опять голова заболела.

– Я принес тебе цветы, – Феликс смущенно улыбался. – Но мне сказали, что в палату их нельзя. Так что пока вот… – и он положил на тумбочку пакет с моими любимыми инжирными персиками. – Как ты себя чувствуешь?

– Как будто под асфальтовый каток попала, – я попыталась улыбнуться, подумав – как, черт возьми, я, должно быть, уродски сейчас выгляжу. Видала я пострадавших с черепно-мозговыми травмами: чистые панды – широченные «очки» вокруг глаз, сперва почти черные, после, как любой синяк, лиловеют, желтеют, зеленеют, в общем, красота неописуемая. Интересно, меня обрили? Из-за тугой повязки на голове я не могла чувствовать свои волосы. – Не смотри на меня, пожалуйста.

– Ну что ты. Ты у меня самая красивая, – сказал он и несмело погладил меня по плечу, не прикрытому одеялом. – Доктор сказал, что организм у тебя сильный, и ты быстро пойдешь на поправку.

– Как Мария? – спросила я.

Феликс растерялся и смутился еще больше:

– Я не знаю. Прости, просто из головы вылетело…

– Узнай, пожалуйста. Пусть она придет ко мне, – слова давались мне с трудом, но уже лучше, чем когда медсестра меняла капельницу. – Я волнуюсь за нее.

– Хорошо, – сказал он, и я увидела, что его глаза подозрительно блестят. Он вообще был какой-то не такой. – А ты лежи, выздоравливай и старайся ни о чем не тревожиться. Все будет хорошо.

– Угу, – я опустила веки, чувствуя себя усталой, как после трех дежурств подряд.

– Ну, мы пойдем, – он наклонился ко мне. – Доктор сказал, тебя нельзя утомлять.

И он коснулся губами моей щеки, а я внезапно подумала, что ни я, ни он ни разу… Ну, знаете, как многие пары прощаются: пока, люблю тебя – и ответное: пока-пока, люблю. А у нас – ничего подобного.

– Пока-пока, – я заставила себя улыбнуться.

– Будь умницей – поправляйся. – Феликс вышел из палаты вместе со своим сомнительным спутником, который за все это время так и не проронил ни слова.

А я опять провалилась в непроглядное забытье.

20.12.2042. Город.

Городская клиника. Феликс

– Мне надо еще на работу заскочить, – сказал я Ойгену в тщетной надежде, что он наконец-то от меня отвяжется.

– Ну беги, трудоголик, – бодро откликнулся он. – Ты хоть отдыхаешь когда-нибудь? Рад, что с твоей девушкой все в порядке. Но если Макс объявится, обязательно позвони мне, договорились?

– Ладно, – довольно угрюмо буркнул я.

– И ему скажи, что он мне нужен и что я беспокоюсь! – крикнул он, уходя.

– Не вопрос. Пока, до встречи, – я решительно свернул в сторону своего института, а Ойген направился к главному корпусу клиники. Вид у него при этом был вполне удовлетворенный, словно он добился того, чего хотел. Интересно, чего? Моего обещания позвонить, если Макс объявится? Так мало ли, что я обещал.

Может, Ойгену было нужно, чтобы я отвел его к Рите? И какой в этом смысл? Но дурацкая мысль настырно крутилась в голове. Ойген работает в Корпорации и вроде как большая шишка в ней. А Рита говорила, что Корпорация связана с «охотниками». Может, Ойген тоже как-то замазан? Он ведь перся за мной в палату, как привязанный. А там стоял столбом и молча пялился на Риту. Ему зачем-то надо было ее увидеть?

Но не может же он иметь отношение к аварии? У меня внутри все похолодело.

Впрочем, в больнице Рите ничего не угрожает. Это только в плохих детективах можно безнаказанно убить лежащего в палате свидетеля. На самом деле тут серьезная охрана, плюс к охранникам видеонаблюдение везде, включая туалеты и подсобки, причем дубль-сигнал с камер слежения идет в управление полиции. Я уж не говорю про сканеры на входе и системы, способные дистанционно обезвредить злоумышленника. Нет, чтобы причинить Рите вред в клинике, больничный корпус придется брать штурмом. Правда, всего не предусмотришь, а Ойген в клинике – как дома.

Да, с этим типом надо держать ухо востро. Ведь и Анна о нем предупреждала.

Вспомнив Анну, я вернулся в реанимационное отделение.

Господи!

Она лежала все так же без сознания, все такая же изжелта-бледная… а на ноге у нее был АР!

Так вот откуда взялись деньги на операцию Риты.

Боже мой! Бедный Макс!

Дисплей равнодушно констатировал: вегетативное состояние. В современной медицине – это достаточное основание, чтобы отключить пациента от систем жизнеобеспечения, ибо, даже если он когда-нибудь и проснется, то будет не более чем овощем. Но вегетативное состояние – это еще не смерть мозга, и наука не знает, сохраняется ли у таких пациентов сознание, хотя бы на «мерцающем» уровне. Слишком мало «очнувшихся», чтобы можно было делать какие-то выводы.

Я присел возле койки Анны. Ее лицо было совершенно спокойным, расслабленным.

Умиротворенным.

– Вряд ли вы меня слышите, – помолчав, сказал я. – Но я должен сказать то, что должен. Анна, вы… вы стали… вы были мне матерью, Анна, матерью, которой я никогда не знал. И мне… и я прошу прощения за то, что вы теперь вынуждены переносить. Это из-за меня. Вы спасли мою Риту. Операция, которая позволила ей жить, оплачена вами. Нет слов, чтобы выразить мою благодарность. Не судите Макса, что он решил за вас. Он вас очень, очень любит и сам бы лег на ваше место, будь такая возможность. А я никогда не принял бы эту жертву, если бы знал.

Я бы очень хотел, чтобы она хоть как-то ответила мне. Благословила или прокляла. Но это, разумеется, было совершенно невозможно. Анна лежала неподвижно, лишь слабый шум аппарата искусственной вентиляции легких да графики на мониторе свидетельствовали о том, что она жива.

Если бы дело происходило в кино, у нее дрогнули бы на мгновение губы или ресницы – чтобы терзаемый нестерпимым чувством вины герой мог увидеть, что его простили. Или прокляли, неважно.

Но жизнь – не кино.

Я долго смотрел на Анну, на равномерно колеблющиеся графики.

А потом наконец поднялся:

– Спасибо вам. До свидания, мама.

Глава 5

Нам остались только сны и разговоры[5]

21.12.2042. Город.

Городской уголовный суд. Алекс

Оказывается, окаменеть от горя – вовсе не метафора. Разум ученого с присущей ему педантичностью (словно я наблюдал не за самим собой, а за кем-то посторонним) привычно отмечал типичные для шокового состояния оттенки самочувствия: застывшие, точно замкнутые ледяной коркой эмоции, общая заторможенность всех психофизических реакций. Даже рукой шевельнуть было трудно. Библейское сравнение – жена Лота, обращенная в соляной столп, – описывало мои ощущения как нельзя более точно. Все, что было во мне живого – мысли, чувства, ощущения, – застыло, закаменело, не оставив во мне ничего живого. Ни капли. При всем том я был совершенно очевидно жив. Двигался как заржавевшая машина, но двигался. И совершенно точно: если провести по руке ножом, пойдет кровь.